Интервью: народный артист Михаил Окунев — о цензуре, Гоголь-центре и кино

Михаил Окунев широко известен в театральной среде. Актер, прослуживший 30 лет в омской драме, задействован в большинстве спектаклей текущего репертуара, в том числе пьесе «Отец», номинированной на «Золотую маску» (на его счету уже есть одна «маска» и две номинации на нее). Кроме того, он снимался в российском арт-хаусе: «Эйфория» Ивана Вырыпаева, «Мишень» Александра Зельдовича и телевизионных сериалах. 28 марта указом президента ему присвоили высшее почетное звание в сфере культуры.

Михаил Александрович, что для вас «Народный артист»?

— Государственные награды дают возможность быть востребованным, заслуживать внимание зрителей. Это сказывается на наших отношениях со зрительным залом. Всегда проще убедить человека, имея за спиной признание профессионалов. А вообще для людей публичных признание такого рода, как почетная грамота или какое-то звание, не имеет большого значения. Когда ты выходишь перед залом и он стоя аплодирует — что еще нужно? Но, тем не менее, все равно приятно, когда твой труд оценивается государством.

Заранее знали или стало неожиданностью?

— Это всегда неожиданность. Нужно знать процедуру, по которой присваивается такого рода звание. Формируется пакет документов, отправляется в различные инстанции — а их немало. В каждой эти бумаги могут пролежать год, два, три. Поэтому ждать бессмысленно. Могут пройти десятки лет.

Как давно вас заявили?

— Лет десять назад.

В одном указе с вами то же звание получил Михаил Пореченков, известный по роли в сериале «Агент национальной безопасности». Как вам такое соседство?

— Очень приятное соседство. Пореченков является в высшей степени профессионалом, я испытываю к нему большое уважение. Мы знаем его больше как киноактера, но мне довелось видеть и театральные его работы. Если есть возможность, хожу на его спектакли, смотрю фильмы с его участием.

Вы переехали в Омск из Иркутска в 1989 году. Это было переломное время, перестройка.

— В Омске в это время, конечно, все менялось. У нас не было времени сетовать, что нам не платили зарплату, не хватало поесть. Мы занимались чистым творчеством, день и ночь готовили спектакли. И с большим удивлением видели, что залы омских театров были полны, несмотря на то, что все сидели без денег и надо было еще потратиться на билет. А у нас аншлаги.

Многое менялось в творчестве после открытия границ?

— Привычные устои всегда преодолеваются с большим трудом. И до сих пор есть запреты, есть цензура. А театр предполагает, что человеку нужно показывать что-то новое, открывать его сознание.

В чем цензура выражается сейчас?

— Сейчас цензура ослаблена, в советское время она была грубее, но творчеству ведь предела нет. Время от времени все-таки приходят люди со стороны высших инстанций и указывают нам: этого нельзя, потому что тут голый человек вышел или закурили на сцене. Сейчас запретить спектакль, наверное, уже нельзя, но рекомендовать не показывать широкой публике — вполне возможно. Вы помните, что был за скандал с оперой «Тангейзер» (постановку в 2015 году обвинили в оскорблении религиозных символов. — Прим. ред.). Я лично в нем не видел никакого оскорбления верующих, но спектакль сняли. Такое случается, но что делать? Мы живем в такой стране в такое время.

Вам лично приходилось сталкиваться с этим?

— У меня лично не было больших столкновений из-за цензуры. Были отдельные вещи, когда не принимали твой спектакль, и, естественно, это обидно.

В последние годы много говорится об усилении цензурных ограничений. Ощущается ли нечто подобное в театральной среде?

— Это не усиление: цензура и конфликты с ведомствами по этому поводу были всегда. Людям, которые занимаются непосредственно творчеством, обычно некогда погружаться в это. Воевать – во-первых, это бессмысленно, потому что любая война в этом случае не выявляет победителей, во-вторых, просто жалко времени. У всех есть право выбора, что смотреть и что читать. Творческому человеку, я считаю, не стоит забираться в эту сферу и что-то кому-то доказывать.

История с «Гоголь-центром» — не такая ли война, по-вашему? (Худрук театра Кирилл Серебренников находился под домашним арестом по делу о хищении в «Седьмой студии», которое многие считают политически мотивированным. — Прим. ред.)

— Честно говоря, боюсь об этом рассуждать, потому что нахожусь в стороне. Да, там были какие-то нарушения. Да, они, наверное, были неумышленными. Я не верю, что такой высоты творческий человек, как Кирилл Серебренников, имел корысть и присваивал деньги. Ему деньги нужны только на одно — чтобы заниматься своей профессией. Но я понимаю, что не вправе судить. Легче всего сказать: это государство на него накатило, потому что он как-то высказывался по поводу нашей системы. Я не знаю. Но сожаление по поводу того, что такие люди, как Серебренников, попали в эту переделку, конечно, есть. Наше общество и государство много теряет от того, что он сейчас занимается этим процессом, а не своей работой.

Есть ли границы, которые вы сами не готовы перешагнуть на сцене?

— Творческие люди достаточно хитры. Они сначала завоевывают внимание, а потом уже преподносят тему и стиль. Иногда случается действительно перебор. Но если цель достигнута, и тема достигла мозгов и души зрителя, это замечательно, это оправдывает средства. Если не смотреть на это сверху: он матерится, значит, он законченный для меня человек. Или он разделся догола, на это смотреть невозможно. Да почему? Мы что, не видели голых людей? Разве человек не приходит обнаженным в эту жизнь? Если это оправдано, можно пойти на уступки. Но просто выйти на сцену и раздеться — это бессмысленно и, естественно, вызывает отторжение.

Среди огромного количества ролей, которые вы исполнили, есть для вас особенные?

— Мне кажется, у меня не было проходных ролей, которые бы не заслуживали полного внимания и погружения. Они мне все дороги. Больше всего внимание уделяется той роли, которую ты репетируешь сейчас, но и остальные не оставляют в покое, даже если они работались десять и двадцать лет назад, в виде снов, видений, просто воспоминаний. Они не оставляют тебя. Иногда это бывает приятно, иногда мучительно, иногда досадно, когда начинаешь понимать, что нужно было что-то сделать иначе.

Дни, когда вы играете, отличаются от остальных?

— Успокоенности, что вечером спектакль пройдет при абсолютном успехе, никогда нет. Естественно, когда роль большая и трудная, с утра тебя эти мысли не оставляют. А иногда дня за два-три, а то и за неделю появляются.

Как вы сами стали актером?

— Я жил в небольшом городишке, даже не областном. Но театр там был. Совершенно случайно, болтаясь по городу, от нечего делать забрел в театр, где в это время шла репетиция. Мне было тогда лет десять. Для меня это стало открытием, что существуют такие миры, отличные от реальности, которые создаются воображением. Конечно, я тогда так не думал, но то, что я увидел, меня потрясло. Я стал ходить на спектакли. К тому времени, когда я окончил школу, у меня уже сформировалось желание заниматься этим делом.

В какой-то момент вы пробовали начать кинокарьеру. Дебютом стала «Эйфория» Вырыпаева, затем — сериальные роли.

— Это тоже не было моим решение. Просто поступили предложения. А мне всегда это было интересно, хотя я понимал, что театральный актер и актер кино — это совершенно разные профессии. Но для развития это было любопытно, я с удовольствием погрузился в эту стихию. И мне, честно говоря, понравилось. Но, если бы я стал выбирать сейчас, наверное, все-таки выбрал бы театр. Этот живой контакт со зрителем сложнее, но тем и интереснее. В кино можно сделать несколько дублей, что-то поправить на монтажном столе. А в театре ты выходишь на два или три часа перед зрителем, и если не донесешь ему тему, которая волнует тебя, то сегодняшний день выпал из твоей жизни. А это непозволительная расточительность.

С кино вы завязали отношения?

— Не совсем так. Киношный актер — очень зависимая профессия. Режиссер и продюсер выбирают из огромной массы актеров. А в моем случае это осложняется тем, что фильмы снимаются недалеко от киностудий, которые находятся либо в Москве, либо в Петербурге. Чтобы сниматься, работая в провинции, нужны и силы, и время. Когда-то удавалось выкроить время, но это редкость. Раньше предложения поступали чаще, приходилось отказываться. Отказался первый, второй, третий раз — а на четвертый тебя и не приглашают. Поэтому сказать, что завязал, я не могу, но предложений поступает все меньше. Может быть, еще когда-нибудь сложится.

А не думали когда-нибудь переехать из Омска?

— Мысли такие появлялись, но не потому, что хотелось чего-то лучшего. Условия для работы в омской драме очень хороши. Здесь как-то все сошлось: замечательная трупа, классные режиссеры, всегда с трепетом подходили к выбору материала, всегда уделяли время, чтобы процесс постановки был наиболее комфортен для создателей. Я больше скажу: во многих московских театрах таких условий нет. Там немного другой ритм. И чтобы удерживать внимание зрителя, ему нужно все время подавать что-то новенькое, все время менять репертуар, картинку. В провинции у нас чуть побольше времени для подготовки спектакля, мы более скрупулезно относимся к постановке.

Омичи при этом довольно пессимистично относятся к городу. «Не пытайтесь покинуть Омск» и прочее. Замечали это?

— Я слышал об этом. Но я не отношусь к этим людям. Мне кажется, внутренний комфорт человека не зависит от географии, и не зависит даже от условий, в которых ты живешь. Иногда мы живем в условиях дискомфорта, но на душе спокойно, мы делаем свое дело и не стремимся ничего менять. Иногда наоборот: вроде все условия, сыт, одет, видишь перед собой все, что приносит удовольствия, но все равно какой-то внутренний дискомфорт. Чем это объяснить, я не знаю. Наверное, что-то дается свыше.